Счастливая любовь в произведениях
Сюжет рассказа прост: молодая женщина уезжает на юг со своим любовником. Но вот грехом считалось говорить об этом, грехом. Роман о несчастном браке, бесчисленных попытках спасти любимого человека от порока, непростом решении разлучить ребенка с отцом и о заслуженном и таком долгожданном счастье.
Как Вы, при всей Вашей изысканности — просты! Игрок, учащий меня человечности. О, мы с Вами, быть может, оба не были людьми до встречи! Я сказала Вам: есть — Душа, Вы сказали мне: есть — Жизнь». Еh bien, получай в ответ такие нежные слова, какие ты даже не можешь вообразить. Твоя любовь пропитывает меня, будто тёплый дождь, я чувствую себя омытым ею до самых глубин сердца».
Вдали от вас меня неотступно преследуют сожаления о счастье, которым я не успел насладиться». Я проснулась с тобой в моей груди и на моих губах. Джек, сегодня я ужасно люблю тебя. Весь мир исчез. Есть только ты. Я хожу, одеваюсь, ем, пишу, но все это время я дышу тобой». Многим из нас знакомо чувство привязанности к От «Джейн Эйр» до «Мастера и Маргариты» — лучшие романтические эпизоды в классической литературе.
Как Блок соблазнил ровесницу мамы, а Лермонтов отомстил своей бывшей. Рассказываем о лайфхаках, которые помогут разобраться в стихотворениях новых авторов. Что означают четыре «Долой» в поэме «Облако в штанах» Владимира Маяковского. Любимыми авторами респонденты признали Пушкина и Есенина, но не смогли угадать, какие стихотворения они написали. Выберите язык. Учимся признаваться в нежных чувствах у классиков.
Оноре де Бальзак — графине Эвелине Ганской «Сегодня я способен лишь сказать, что люблю Вас слишком сильно, чтобы оставаться спокойным. Шарлотта Бронте — Константину Эже «День за днем я жду письма, и день за днем обманутые надежды возвращают меня к нестерпимым страданиям, когда сладостный восторг от созерцания Вашего почерка и чтения Ваших советов ускользает от меня, как пустое видение — тогда меня бросает в жар — я не могу ни есть, ни спать — я чахну».
Эрнест Хемингуэй — Марлен Дитрих «Я не могу выразить словами то, что каждый раз, когда я обнимал Вас, я чувствовал, что был дома» Виктор Гюго — Адель Фуше «Несколько слов от тебя, моя любимая Adele, вновь изменили моё настроение.
Эдит Уортон — У. Мортону Фуллертону «Стоит тебе войти в комнату, как меня словно охватывает пламя, от твоего прикосновения у меня бьется сердце, в твоих объятиях я лишаюсь дара речи, потому что все мои слова превращаются в судорожную пульсацию, а мои мысли — в золотистое сияние». Джон Китс — Фанни Браун «Даже не думая о тебе, я ощущаю твоё присутствие, и волна нежности охватывает меня. Марина Цветаева — Константину Радзевичу « Александр Пушкин — Наталии Гончаровой «Чем боле я думаю, тем сильнее убеждаюсь, что моё существование не может быть отделено от вашего: я создан для того, чтобы любить вас и следовать за вами; все другие мои заботы — одно заблуждение и безумие.
Иллюстрации: бельгийский художник Виллем Хайенраетс. В корзину. Жалость, о которой вы говорите, восходит к абсолютно русской идее доброты, которую европейцы не понимают. Ну попробуйте на каком-нибудь европейском языке сказать фразу «он добрый» или «она добрая». Вам придется говорить: милый, симпатичный, человеколюбивый. Короче говоря, я готова услышать ваше предложение, как перевести слово «добро» — иррациональное этическое состояние, — чтобы у вас получилось не «благо».
Английское kind — совсем не «добрый». Что такое «добрый»? Это не милый, не симпатичный, а это человек, доходящий до вершин апрагматики. Это человек, который отдаст последнее, простит ублюдка, поднимет из лужи своего мужа-алкоголика. В этом есть ещё большая жертвенность, добрый человек жертвует собой. Короче говоря, про это у меня есть научная книга «Ментальность в зеркале языка», где я сопоставляю, по-моему, 50 или узловых понятий русской и европейской культур на примере французского языка.
Несмотря на то что и мы, и европейцы — христиане, наше понятие добра по отношению к их понятию добра — совершенно другая история. Обратите внимание, что в русской литературе, например, нет счастливой любви. Ну то есть мы можем сказать, что Кити и Лёвин, да, что ещё? Как относиться к тому, что происходило с Татьяной Лариной — можно ли считать, что у неё судьба хорошо сложилась? Хорошо ли ей было за генерала-то пойти?
Не знаю. Это совершенно не случайная история: мы можем сейчас с вами устроить мозговой штурм и наковырять два-три примерчика, но счастливая любовь — это нестандартная ситуация для русского контекста. Ну например, да.
Но количество трагедий в изображении любовных отношений перевесит в разы. Потому что любовь — это испытание, потому что ничего для себя, потому что апрагматичная, тяжёлая жизнь, потому что судьба.
Слово «судьба», частью которой является понятие любви, — в этом мы тоже отличаемся от европейцев. У европейцев судьба — фортуна, связана с профессиональным успехом. Брак рассматривается как элемент судьбы у русских, у европейцев — нет.
Так вот, эта судьба, она что — злодейка, индейка? Судьба играет против человека. Она, конечно, бывает счастливой, может улыбнуться, но плохих-то контекстов намного больше. При этом историки культуры нам часто говорят, что современные наши представления о любви восходят к сентименталистской и к романтической эпохам. То есть до Карамзина чувственной любви нету в русской литературе. Они правы или неправы?
Правы, правы. Смотрите, само по себе слово «роман» обозначает что? Обозначает романский жанр, римский. Это жанр европейский. Что такое роман в европейском понимании? Много что, но в том числе и история любви. Базовые клише, представления о том, как писать о любви, — они всё-таки оттуда. Что такое романтизм?
Романтизм — это эгоизм, атеизм, который вырос на почве того, что человек теперь слишком много о себе понимает. Ему интересно, он хандрит или он тоскует. Поэтому подробные описания чувств в русской литературе, конечно, происходят из сентиментализма. Другое дело, что они развиваются в свою сторону. В сторону чёрного мрака и фатализма.
Как можно одним словом охарактеризовать русскую любовь? Вот этот поворот — он уже, так сказать, глубоко национальный. При этом есть некоторый топос, который явно существует и в западноевропейской, и в русской традиции.
Любовники у Данте читают «Ланселота», а, например, у Герцена — баллады Жуковского, и после этого происходит объяснение.
Как связаны любовь и книга? Вообще есть несколько предметов, которые связаны с любовью не только в литературе, но и в жизни. Когда мы молодому человеку задаём вопрос: какие книги он любит, музыку, фильмы, — это уже очень личный интерес. В русской литературе про книги говорят очень много. Например, в «Обломове» роману предшествует обсуждение книг. Каких книг? Европейских, вольнодумных. Если с женщиной можно поговорить о книге, значит, с ней уже можно немножко пофлиртовать.
Значит, она уже не домострой домостроевич. И таких разговоров о книгах в русской классике — сотни. Мало где этого нет. Это признак того, что герой испытывает к героине личный интерес. Он немножко заглядывает ей в душу, а она, отвечая ему, приоткрывает душу. В европейском контексте взаимоотношения между мужчинами и женщинами куда более свободны, открыты, сексуальны.
Мы можем опять вспомнить «Декамерон», где уже есть много всякого неприличия, а это совсем не эпоха сентиментализма, а можно сказать, начало эпохи Возрождения. И там, чтобы, так сказать, женщине заглянуть за корсет, совсем не надо спрашивать, что она читала, можно и без этого. В качестве клише это русская черта: книги, пришедшие из Европы, переводные книги, были помощниками новых людей, более раскованных.
При этом часто говорят, что в русской литературе, вообще в русском языке нет подходящего вокабуляра для секса. Вы с этим согласны? Или есть всё-таки откровенные сцены в русской классике или в современной прозе, которые вам кажутся адекватными, по-настоящему хорошо сделанными? Пол — это то место, где был финальный разрыв, и соединение полов — это и есть слияние воедино.
Есть ещё «стыд», «срам», да, всякие русские замечательные синонимы. С чем связан запрет на телесность? Самодержавие, православие, народность: христианство играло доминирующую идеологическую роль до самого позднего времени, пока не произошла европеизация во времена Наполеона.
И вот отрицание тела, порицание всего срамного не дало возможности развиться этому языку. Понятно, что все сексуальные практики существовали, как бы они ни отрицались, но говорить об этом было совершенно непристойно.
Да, например, европейские путешественники по допетровской Руси свидетельствовали, что у русских совершенно нет целомудрия, в их понимании.
Ну вообще отношение к любви у русских с самого начала было крайне уважительным, ведь в Древней Руси не заключали браки против желания.
То есть любовь считалась аргументом. Это уже позже подключились всякие сословные соображения: можно заставить выйти замуж за такого-то И мы получали то, что происходит в «Бесприданнице». Но вот грехом считалось говорить об этом, грехом. Срамное дело. А в Европе не считалось. Светское в Европе побеждало религиозное, не знаю, со времён Авиньонского пленения пап Период в истории папства — , когда резиденция главы католической церкви находилась в Авиньоне. Фактически папы не находились в плену, но были зависимы от французских королей.
К этому же периоду относится усиление власти пап внутри католической церкви, рост их финансового могущества — и падение их авторитета. Кто кого будет короновать — я к тебе поеду короноваться или я тебя перетащу сюда и ты будешь меня короновать?
Ренессанс, Просвещение — всё это было аргументом в пользу светскости, несмотря на всю религиозность, скажем, Декарта. Ренессанс изображает Иисуса мальчиком, не прикрывая его маленький пенис.
Эта победа светского контекста и предопределила вольности, в частности в литературе. А у нас можно говорить о половой любви либо медицинским языком, латинскими корнями перебрасываться, либо матом. При этом вы пишете, что эротика Лимонова, который именно матом выбирает об этом говорить, или Виктора Ерофеева — она как бы лежит за пределами русской традиции. Получается, что эта традиция не подлежит никакому расширению, что она не может измениться?
Вот не знаю, сколько нужно времени, чтобы она изменилась. Ну здесь есть Лимонов, есть Сорокин, есть Ерофеев. Сорокин очень интересно пишет о сексе: например, в «Тридцатой любви Марины» он сравнивает пенис героя с мечом Роланда и вообще вытаскивает весь европейский контекст, просто всю метафорику.
Наверное, может это измениться, но я не знаю, сколько для этого нужно времени и что вообще для этого нужно. Дело же не только в том, чтобы появились слова: дело в том, чтобы появились стили, в которых эти слова можно использовать. Этот способ описания и выражения требует большого количества разных механик, не только лексических.
Есть такой Вася Аккерман, который пишет там, как он кого трахает. Но диковато это всё звучит. Может быть, кому-то нравится, но по мне — диковато и комично. Там, я не знаю, «я раздвинул ей ягодицы и что-то куда-то засунул».
Я так воспринимаю, потому что нету земли, на которой это растёт. А откуда взять землю? Вот я не знаю. Привезти откуда-то? По поводу изменений традиций и языка — тут вспоминается много всего, от юмористических советов Аверченко по ухаживанию за женщинами до примеров из глянцевых журналов, которые вы приводите в книге: «Не верьте холодности взгляда и не пугайтесь неприступности.
В большинстве случаев это вошедшая в привычку защитная реакция». Сегодня эти советы уже звучат крайне несовременно: мы всё чаще говорим о том, что «нет значит нет», о том, что необходимо уважать границы друг друга. Как же в эту новую эпоху границ, барьеров и их разметки меняется признание в любви?
Да, это ужасно интересный вопрос. Ведь само понятие частной жизни и её неприкосновенности стало как-то законодательно оформляться в середине XX века в Европе.
И дальше это стало мощно развиваться и пришло к тем удивительным формам, которые мы наблюдаем сейчас. Есть какие-то анекдотические дела о харассменте, каким взглядом можно посмотреть, можно ли даме подать пальто и всякое такое. Является ли признание в любви насилием? Вообще отношения между людьми полны разного рода насилия.
Потому что свобода одного совсем не заканчивается там, где начинается свобода другого. Я переводила такую книжку, толстую-толстую книжку философскую, автор её — Венсан Декомб, и называется она «Дополнение к субъекту».
Эта книга посвящена исследованию понятия субъекта в европейской традиции начиная от Античности. Декомб рассказывает об одном замечательном судебном процессе: тяжёлый инвалид подал в суд на своих родителей за то, что они его родили. Он приводит философский анализ этой ситуации и показывает, что с точки зрения современной логики этот судебный процесс вполне может существовать, потому что родители же не спрашивают детей, хотят они рождаться или нет.
А если не спрашивают — значит, насилие. Вот это прекрасный пример предельности той ситуации, которая развивается вокруг идей о личностных границах, харассменте, кто кому куда руку положил и клал ли.
Этого насилия очень много. Когда вам врач говорит «приходите к семи» или «к девяти», он совершает насилие над вами. Потому что вы можете совершенно не хотеть к девяти. И так далее, и так далее. Выражение гнева — является ли насилием? Выражение несогласия — является ли насилием? Жадность обычная, человеческая, святое чувство жадность, да: «Дай откусить? Личностные границы — это вещь, с моей точки зрения, очень красиво изобретённая.
