Вознесенский стихи о женщине
Залетные на час, останьтесь навсегда В ход природ неисповедимый, И по едкому запаху дыма Мы поймем, что идут чабаны. А пока…. Она была фальшью
Поэтому о разводе не могло быть и речи. О романе Лавровой и Вознесенского все равно узнали. Писали , что это произошло во время выступления поэта в Симферополе.
Когда он был на сцене, Татьяна выкрикнула ему из зала:. После этого случая вся столичная богема знала о связи женатого Вознесенского с красавицей Лавровой. У этого романа были то взлеты, то падения — чувства накалялись до предела. Лаврова и Вознесенский не раз расставались, но скоро снова были вместе. А Зоя Богуславская знала об этих отношениях, но терпеливо ждала и страдала.
Ее переживания можно понять, прочитав книгу Василия Аксенова «Таинственная страсть. Роман о шестидесятниках». В этом произведении он не обошел стороной и любовный треугольник Лаврова-Вознесенский-Богуславская. И хотя имена и фамилии у них были вымышленные, легко догадаться, кто есть кто. Вознесенского писатель назвал Антоном Андреотисом, что очень созвучно с настоящей фамилией Лавровой — Андриканис. Татьяна в книге обозначена как Екатерина Человекова.
А Зоя Богуславская — товарищ Теофилова. Позднее в одном из своих интервью Вознесенский признавался, что Лаврова обожала мистику. И это тоже осложняло их отношения. Если актриса чувствовала обиду на любимого мужчину, она во что бы то ни стало хотела ему отомстить с помощью магии и обращалась к гадалкам. Читатели обсуждают:.
Писатель Игорь Вирабов в биографической книге о Вознесенском описал такой случай, рассказанный самим поэтом.
Однажды ему предстояли поездка в США, но взять с собой Лаврову он никак не мог. Она затаила обиду в ответ. А незадолго до зарубежной поездки поэт навестил своего друга Ткаченко в Крыму и пошел с ним в горы.
Тогда поэт был уверен, что Лаврова, испытывая обиду и ненависть, наслала на него порчу. Через несколько лет их отношения зашли в тупик. Лаврова понимала, что Вознесенский никогда не оставит жену. А его, в свою очередь, все больше утомляли скандалы и взбалмошный характер Татьяны. Кроме того, она пристрастилась к спиртному. Когда в очередной раз влюбленные расставались или ссорились, Лаврова приезжала в Переделкино. Там Вознесенский жил с семьей, а актриса «следила» за ним, живя у своих друзей.
Неизвестно, в каком году Лаврова и Вознесенский закончили эти мучительные для обоих отношения. Они расходились очень тяжело, поскольку по-прежнему любили друг друга. В день расставания Андрей спросил: «Я тебя никогда не увижу? Эти пронзительные слова вдохновили поэта на сочинение «Саги» в году. Источник публикации. Гарик Сукачев со своей супругой вместе почти 40 лет. Как выглядит семья. Гениальное произведение выстрадано Вознесенским и пропущено через сердце, поэтому звучит так пронзительно.
Мне очень повезло - я смотрела в Ленкоме "Юнона и Авось" в , когда была студенткой сейчас, когда смотрю по телевизору этот спектакль, всегда плачу..
Какое счастливое студенчество у меня было! Дзен Статьи Femmie «Я тебя никогда не забуду». Многожёнство просвистело — velo-velovelo-love. Душа рвётся из физ. Завихренье в головах. Трассу пробуем, набычась.
Не поймём, ни ты, ни я, неземную необычность головокружения. Эй, любовники пространства! Крутит цепи бытия, в руль, как кот вцепившись страстно, жуть горизонтальная! Где камея? Курит травку. Позабыла свой анклав. Не скамейка, а make-лавка.
Всё велюровое лобби, шеф, руководитель лаб. Сердце переходит в ноги. Руль бодается рогами, шины пробуют настил. Так на раме, вверх ногами бык Европу увозил.
Запад — ложь. Восток — химера. Западло по части прав. Побеждает только вера — вера — velovelo-love. Было всё. Сирена выла. Разбиваемся стремглав. Руль вонзался у грудь, как вилы. В белокаменных церквах прозвенела примавера: velo-velo-velo-ах! Вечеринка Подгулявшей гурьбою Все расселись. И вдруг — Где двое?!
Нет двух! Может, ветром их сдуло? Посреди кутежа Два пустующих стула, Два лежащих ножа. Они только что пили Из бокалов своих. Были — Сплыли. Их нет, двоих. Водою талою — Ищи—свищи! Сбежали, как сбегает С фужеров гуд.
Так реки берегами, Так облака бегут. Вечернее Я сослан в себя я — Михайловское горят мои сосны смыкаются в лице моем мутном как зеркало смеркаются лоси и пергалы природа в реке и во мне и где—то еще — извне три красные солнца горят три рощи как стекла дрожат три женщины брезжут в одной как матрешки — одна в другой одна меня любит смеется другая в ней птицей бьется а третья — та в уголок забилась как уголек она меня не простит она еще отомстит мне светит ее лицо как со дна колодца — кольцо Я готов совершить любое преступление ради тебя.
Когда судьи мне кинут сроки — от восьми лет до ста восьми, понимают они, жестокие, что бессмертен я, чёрт возьми!
Возвращение в Сигулду Отшельничаю, берложу, отлеживаюсь в березах, лужаечный, можжевельничий, отшельничаю, отшельничаем, нас трое, наш третий всегда на стреме, позвякивает ошейничком, отшельничаем, мы новые, мы знакомимся, а те, что мы были прежде, как наши пустые одежды, валяются на подоконнике, как странны нам те придурки, далекие, как при Рюрике дрались, мельтешили, дулись , какая все это дурость!
А домик наш в три окошечка сквозь холм в лесовых массивах просвечивает, как косточка просвечивает сквозь сливу, мы тоже в леса обмакнуты, мы зерна в зеленой мякоти, притягиваем, как соки, все мысли земли и шорохи, как мелко мы жили, ложно, турбазники сквозь кустарник пройдут, постоят, как лоси, растают, умаялась бегать по лесу, вздремнула, ко мне припавши, и тенью мне в кожу пористую впиталась, как в промокашку, я весь тобою пропитан, лесами твоими, тропинками, читаю твое лицо, как легкое озерцо, как ты изменилась, милая, как ссадина, след от свитера, но снова как разминированная — спасенная?
Куда б мы теперь ни выбыли, с просвечивающих холмов нам вслед улетает Сигулда, как связка зеленых шаров! Война С иными мирами связывая, глядят глазами отцов дети — широкоглазые перископы мертвецов. Вы застали меня живым — не на свалке, не на пьедестале. Когда все вы трупами стали, вы застали меня земным. Передача идёт живьём, передача наследства миром, биополем, живым эфиром — что мы думаем, как поём.
Как потрясно, что я живой! Гламурная революция I На журнальных обложках — люрексы. Уго Чавес стал кумачовым. Есть гламурная революция. И пророк её — Пугачёва.
Обзывали её Пугалкиной, клали в гнёздышко пух грачёвый. Над эстрадой нашей хабалковой звёзды — Галкин и Пугачёва. Мы пытаемся лодку раскачивать, ищем рифму на Башлачёва, угощаемся в даче Гачева, а она — уже Пугачёва. Она уже очумела от неясной тоски астральной — роль великой революционерки, ограниченная эстрадой. Для какого-то Марио Луцци это просто дела амурные. Для нас это всё Революция — не кровавая, а гламурная. Есть явление русской жизни, называемое Пугачёвщина.
А душа все неугощённая! Её воспринимают шизы, как общественную пощёчину. В ресторанчике светской вилкою ты расчёсываешь анчоусы, провоцируя боль великую — пугачёвщину. На Стромынке словили голого, и ведут, в шинель заворачивая. Я боюсь за твою голову. Не отрубленную. II Галкин — в белом, и в алом — Алла пусть летают в гламурных гала.
Глобальное потепление хрюкает над головой. Семидесятипятилетие стоит за моей спиной. Я хрупкие ваши камеи спасу, спиной заслоня. Двадцатого века камения летят до вас сквозь меня. Туда и обратно нелюди сигают дугою вольтовой.
Стреляющий в Джона Кеннеди убил Старовойтову. Нет Лермонтова без Дарьяла. В горле от пуль першит. Стою меж веков — дырявый, мешающий целиться щит. Спасибо за вивисекции. Нельзя, говорят, узнать прежнего Вознесенского в Вознесенском Госпремия съела Нобеля. Не успели меня распять. Остался с шикарным шнобелем Вознесенский К чему умиляться сдуру? Гадать, из чего был крест? Есть в новой архитекстуре Архитекстор и Архитекст. Я не был только протестом.
Протест мой звучал как тест. Я был Твоим архитекcтором. Пора возвращаться в текст. Гобелен Я первый день рождения Справляю меж людей. Вы пришли, надеясь на антиюбилей. Анти Маяковский? Анти Басаев? Анти взорвать бы зал Чайковского? Это не спасает. Может, к попке бантик приколоть велюровый?..
Колонны в белых ватниках пухнут каннелюрами. Антилопы мыслят Тыльной стороной. Антиглобалисты Хочут шар земной Никогда не ной — Станешь Антиной. В нашей антижизни черное - белей. Ты еще таджикам справь антиюбилей! Кажет нам прожилки с изнанки гобелен. Черный кобелина? Белый Блок? Бог елен Прекрасных temple Год велел украсть все в темпе бля… God eleventh of September дембель предлагает тендер Подсознанье.
Юбер аллес Русь! Мне Царевна - лебедь в зеркале кривом приоткрыла трепет храмовым крылом. Я Твои из Всенощной слышу зуммера. Лучшая из женщин в камне замерла. Бывшее купелью для моих стихов станет искуплением земных грехов. Я - первый из поэтов, который для людей Храм построю. Это - антиюбилей. Говорит мама Когда ты была во мне точкой отец твой тогда настаивал , мы думали о тебе, дочка,— оставить или не оставить?
Рассыпчатые твои косы, ясную твою память и сегодняшние твои вопросы: «оставить или не оставить? Гойя Я — Гойя! Глазницы воронок мне выклевал ворон, слетая на поле нагое.
Я — Горе. Я — голос Войны, городов головни на снегу сорок первого года. Я — Голод. Я — горло Повешенной бабы, чьё тело, как колокол, било над площадью голой Я — Гойя! О, грозди Возмездья! Взвил залпом на Запад — я пепел незваного гостя! И в мемориальное небо вбил крепкие звёзды — Как гвозди. Я — Гойя. Грузинские базары Долой Рафаэля! Да здравствует Рубенс! Фонтаны форели, Цветастая грубость! Здесь праздники в будни Арбы и арбузы.
Торговки — как бубны, В браслетах и бусах. Индиго индеек. Вино и хурма. Ты нчынче без денег? Пей задарма! Да здравствуют бабы, Торговки салатом, Под стать баобабам В четыре обхвата! Базары — пожары. Здесь огненно, молодо Пылают загаром Не руки, а золото.
В них отблески масел И вин золотых. Да здравствует мастер, Что выпишет их! Грузинские дороги Вас за плечи держали Ручищи эполетов. Вы рвались и дерзали,— Гусары и поэты!
И уносились ментики Меж склонов—черепах И полковые медики Копались в черепах. Но оставались песни. Они, как звон подков, Взвивались в поднебесье До будущих веков. Их горная дорога Крутила, как праща. И к нашему порогу Добросила, свища. И снова мёртвой петлею Несутся до рассвета Такие же отпетые — Шоферы и поэты!
Их фары по спирали Уходят в небосвод. Вы совесть потеряли! Куда вас занесет?! Из горного озона В даль будущих веков Летят высоким зовом Гудки грузовников. Двое Если вдруг ненастьем замело под Бореем — Ты схватись за сердце.
За моё. А когда мне будет «не того», я схвачусь за сердце. За Твоё! Брось ей в небо, как рыбам подкормку, монастырскую горсточку птиц! Древние строки В воротничке я — как рассольный в кругу кривляк. Но по ночам я — пес России о двух крылах. С обрывком галстука на вые и дыбом шерсть. И дыбом крылья огневые. Врагов не счесть. А ты меня шерстишь и любишь, когда ж грустишь — выплакиваешь мне, что людям не сообщишь. В мурло уткнешься меховое в репьях, в шипах И слезы общею звездою в шерсти шипят.
И неминуемо минуем твою беду в неименуемо немую минуту ту. А утром я свищу насильно, но мой язык — что слезы слизывал России, чей светел лик. Раз поэтов не убивают, значит, некого убивать. Маяковского Туристический автобус — хвост морковкой — из Турина.
Маяковский: — Фу, туристы Авторитет: — Повторим, дед! Маяковский: — Тьфу, туристы Дымок струится. Телка Валерия с Димой-киллером. Фавн с метлой и ведром, как с кивером. Киллеры, пейте ликёры! Путаны, жуйте бананы! Входит уполномоченный с ментами, Упырь наморщенный сентиментально : — Ух, порно-ноченьки!
Как я одинок Я — Демон, нью ноу-хау Хаоса. ТЁлка: — А хулишь? Есть справка. Уполномоченный: — Конопля? Во, бля! ТЁлка: — Забирает? И на абчественность. Вырву яйца вашим «Мумий троллям» Ситуация под контролем. Киллер обиделся : — Мир обыдлился. В камеру? Всенародную невесту?! Сюда телекамеру протеста! Менты: — Где склад наркоты? В Киеве? В Туве? Киллер: — В НТВ! Уполномоченный: — В уборной молятся Маяковский: — Фунт урины. Тем не менее темнеет.
Тёлка несознанку мелет. ТЁлка: — Неисповедимы сострадания пути. Ты меня освободи! Алло, МК? Начинается ломка Всю страну ломает, Дима! Вибрация лишает сна.
Дима, жить невыносимо!.. Выстрел Уполномоченный шаги убыстрил : Оба-на! У, полно, мочи нет Я выстроил всю полноту картины Опять не ту НТВ: — Нету Лерки — леркилеркилеркилер Киллер: — Молчу.
Не стой под сифоном! Не порть промоушен. Афиша: — Малер. Вторая симфония Моцарта.
Киллер достает шмалер. Уполномоченный: упал, намоченный. И мокрые губы шепнули: «Демокр Дух тёлки: — Сваливаем, Димок! Киллер: — Простимся, Лера. Я тебя любил. Я выстрелом тебя освободил от наркоты и тёмных сил. Свобода — смерть Была ты слишком хороша для жизни, пленная душа. Но это скроем.
Ситуация под контролем выстрела в затылок. Врачи вычисляют количество дырок. Из одной, гелиотропом И раскаянием дыша, Струйкой дыма, точно штопор, Испаряется душа. И белеют, далеки, Люди, как грибы-дымки. Афиша: — Мясковский, Фуга. Над брошенной пушкой дымок струится, Как дыхание в тифу Маяковский: — Тьфу, трюизмы Как-то странно — Жить, любить — и больше никогда.
Неужели только порно-прана? Неужели просто два дымка? Ни души. Ни ДНК. Нелюдимой стужи череда. Вернее — навсегда. Вы думали — нет? Не масса индифферентная, а совесть страны и честь. Есть в Рихтере и Аверинцеве земских врачей черты — постольку интеллигенция, постольку они честны.
Не уважаю лесть. Есть пороки в моём отечестве, зато и пророки есть. Такие, как вне коррозии, ноздрёй петербуржской вздет, Николай Александрович Козырев — небесный интеллигент. Он не замечает карманников. Явился он в мир стереть второй закон термодинамики и с ним тепловую смерть. Когда он читает лекции, над кафедрой, бритый весь — он истой интеллигенции указующий в небо перст. Воюет с извечной дурью, для подвига рождена, отечественная литература — отечественная война. Какое призванье лестное служить ей, отдавши честь: «Есть, русская интеллигенция!
Женщина и стена Держите шатенку! Она разбегалась и билась об стену — Лицом, животом бесполезно красивого тела. Лоб всмятку и платье клочками, как пена — Об стену! За страшную цену Красивою быть, да ещё современной, За тело, что мучает нощно, а тут ещё денно, — За съехавший с рамой портрет Рубинштейна, Об все деловые постели, об все «невозможно», Об «тесно» — Об стену!
И после удара с минуту, наверно, две нижние доли дрожали, как после Шопена. Прости эту сцену. Стена победила. Мы тени системы, Об стену!.. Будь благословенна Та сила паденья, что сбивши колени, Бросает на стену! Ты вдруг вылетаешь таранящим креном — Сквозь стену — Оставив дыру с очертаньями тела. Сквозь тело летят облака и ночные сирены. Будь благословенна. Живите не в пространстве, а во времени, минутные деревья вам доверены, владейте не лесами, а часами, живите под минутными домами, и плечи вместо соболя кому-то закутайте в бесценную минуту Какое несимметричное Время!
Последние минуты - короче, Последняя разлука - длиннее Килограммы сыграют в коробочку. Вы не страус, чтоб уткнуться в бренное. Умирают - в пространстве. Живут - во времени.
Куда же всё денется? И кем пожираются, как голубцы, спелёнутые младенцы?.. Ну ладно б меня. Но за что же Тебя? Запястье в прожилках Живёшь, сероглазую муку терпя. Скажите прижизненно! Куда же нас тащит наружу рыбак?
Замерли Заведи мне ладони за плечи, обойми, только губы дыхнут об мои, только море за спинами плещет. Наши спины, как лунные раковины, что замкнулись за нами сейчас. Мы заслушаемся, прислонясь. Мы — как формула жизни двоякая.
На ветру мировых клоунад заслоняем своими плечами возникающее меж нами — как ладонями пламя хранят. Если правда, душа в каждой клеточке, свои форточки отвори. В моих порах стрижами заплещутся души пойманные твои!
Всё становится тайное явным. Неужели под свистопад, разомкнувши объятья, завянем — как раковины не гудят? А пока нажимай, заваруха, на скорлупы упругие спин! Это нас погружает друг в друга. Записка Е. Яницкой, бывшей машинистке Маяковского Вам Маяковский1 что—то должен. Я отдаю.
Вы извините — он не дожил. Определяет жизнь мою платить за Лермонтова2, Лорку3 по нескончаемому долгу. Наш долг страшен и протяжен кроваво—красным платежом. Благодарю, отцы и прадеды. Крутись, эпохи колесо Но кто же за меня заплатит, за все расплатится, за все? Заповедь Вечером, ночью, днём и с утра благодарю, что не умер вчера. Пулей противника сбита свеча. Благодарю за священность обряда. Враг по плечу — долгожданнее брата, благодарю, что не умер вчера.
Благодарю, что не умер вчера сад мой и домик со старой терраской, был бы вчерашний, позавчерашний, а поутру зацвела мушмула! И никогда б в мою жизнь не вошла ты, что зовёшься греховною силой — чисто, как будто грехи отпустила, дом застелила — да это ж волжба! Я б не узнал, как ты утром свежа! Стал бы будить тебя некий мужчина. Это же умонепостижимо!
Благодарю, что не умер вчера. Проигрыш чёрен. Подбита черта. Нужно прочесть приговор, не ворча. Нужно, как Брумель, начать с «ни черта». Существование — будто сестра, не совершай мы волшебных ошибок. Жизнь — это точно любимая, ибо благодарю, что не умер вчера. Ибо права не вражда, а волжба. Может быть, завтра скажут: «Пора!
В двери чуланные барабань, знай свое место.
Я безобразить тебе запретил. Пьешь мне в отместку. Место твое меж икон и светил. Знай свое место. Наши кеды как приморозило. Гетто в озере. Три гектара живого дна. Гражданин в пиджачке гороховом зазывает на славный клев, только кровь на крючке его крохотном, кровь! Я живою водой умоюсь, может, чью—то жизнь расплещу.
Может, Машеньку или Мойшу я размазываю по лицу. Ты не трожь воды плоскодонкой, уважаемый инвалид, ты пощупай ее ладонью — болит! Может, так же не чьи—то давние, а ладони моей жены, плечи, волосы, ожидание будут кем—то растворены? А базарами колоссальными барабанит жабрами в жесть то, что было теплом, глазами, на колени любило сесть И ночами зовет с обрыва.
И к нему Является Рыба Чудо—юдо озерных вод! Озеро приграничное. Три сосны. Изумленнейшее хранилище жизни, облака, вышины. Лебедев , Бирман , Румер , Бойко оба Из закарпатского дневника Я служил в листке дивизиона. Польза от меня дискуссионна. Я вел письма, правил опечатки. Кто только в газету не писал графоманы, воины, девчата, отставной начпрод Нравоучатов — я всему признательно внимал. Мне писалось. Начались ученья. Мчались дни. Получились строчки о Шевченко, Опубликовали. Вот они: Сквозь строй И снится мрачный сон Тарасу.
Кусищем воющего мяса сквозь толпы, улицы, гримасы, сквозь жизнь, под барабанный вой, сквозь строй ведут его, сквозь строй! Ведут под коллективный вой: «Кто плохо бьет — самих сквозь строй».
Спиной он чувствует удары: Правофланговый бьет удало. Друзей усердных слышит глас: «Прости, старик, не мы — так нас». За что ты бьешь, дурак господен? За то, что век твой безысходен! Жена родила дурачка. Кругом долги. И жизнь тяжка. А ты за что, царек отечный? За веру, что ли, за отечество?
За то, что перепил, видать? И со страной не совладать? А вы, эстет, в салонах куксясь? Шпицрутен в правой, в левой — кукиш. За что вы столковались с ними? Что смел я то, что вам не снилось? Все ваши боли вымещая, эпохой сплющенных калек, люблю вас, люди, и прощаю. Тебя я не прощаю, век. Я верю — в будущем, потом В лицо сапог.
Из Ташкентского репортажа Помогите Ташкенту! Озверевшим штакетником вмята женщина в стенку. Помогите Ташкенту! Если лес — помоги, если хлеб — помоги, если есть — помоги, если нет — помоги! Ты рожаешь, Земля. Говорят, здесь красивые горные встанут массивы. Но настолько ль красиво, чтоб живых раскрошило? На руинах как боль слышны аплодисменты — ловит девочка моль. Сад над адом. Вы как?
Колоннада откушена. Будто кукиш векам, над бульваром свисает пол—Пушкина. Выживаем назло сверхтолчкам хамоватым. Как тебя натрясло, белый домик Ахматовой! Если кровь — помогите, если кров — помогите, где боль — помогите, собой — помогите!
Возвращаю билеты. Разве мыслимо бегство от твоих заболевших, карих, бедственных! Разве важно, с кем жили? Кого вызволишь — важно. До спасенья — чужие, лишь спасенные — ваши. Я читаю тебе в сумасшедшей печали. Я читаю Беде, чтоб хоть чуть полегчало. Как шатает наш дом. Зарифмую потом. Инженер — помогите. Женщина — помогите. Понежней помогите — город на динамите.
Мэры, звезды, студенты, липы, возчицы хлеба, дышат в общее небо. Не будите Ташкента. Как далось это необыкновенно недешево. Нету крыш. Только небо. Нету крыши надежнее.
Ну, а вы вне Беды? Погодите закусывать кетой. Будьте так же чисты. Помогите Ташкенту. Ах, Клубок Литтарантулов, не устали делить монументы? Напишите талантливо. Кукла под сапогами. Помогите Ташкенту, как он вам помогает стать собой. Он — Анкета. Ипатьевская баллада Морганатическую фрамугу выломал я из оконного круга, чем сохранил её дни. Дом ликвидировали без звука. Боже, царя храни! Этот скрипичный ключ деревянный, свет заоконный, узор обманный, видели те, кто расстрелян в упор.
Смой фонограмму, фата моргана! У мальчугана заспанный взор… — Дети! Как формула дома Романовых? Боже, храни народ бывшей России!
Хлорные ливни нам отомстили. Фрамуга впечаталась в серых зрачках мальчика с вещей гемофилией. Не остановишь кровь посейчас.
Морганатическую фрамугу вставлю в окошко моей лачуги и окаянные дни протяну под этим взглядом, расширенным мукой неба с впечатанною фрамугой. Боже, храни страну. Да, но какая разлита разлука в формуле кислоты! И утираешь тряпкою ты дали округи в раме фрамуги и вопрошающий взор высоты. Исповедь Ну что тебе надо ещё от меня? Чугунна ограда. Улыбка темна. Я музыка горя, ты музыка лада, ты яблоко ада, да не про меня! На всех континентах твои имена прославил. Такие отгрохал лампады!
Ты музыка счастья, я нота разлада. Ну что тебе надо ещё от меня? Смеялась: «Ты ангел? Сказала: «Будь смел» — не вылазил из спален. Сказала: «Будь первым» — я стал гениален, ну что тебе надо ещё от меня?
Исчерпана плата до смертного дня. Последний горит под твоим снегопадом. Был музыкой чуда, стал музыкой яда, ну что тебе надо ещё от меня? Но и под лопатой спою, не виня: «Пусть я удобренье для божьего сада, ты — музыка чуда, но больше не надо!
Ты случай досады. Играй без меня». И вздрогнули складни, как створки окна. И вышла усталая и без наряда. Сказала: «Люблю тебя. Больше нет сладу. Используйте силу свою. Мы гости со стороны. Вы бьете по острию. Я гвоздь от иной стены. Мне спину согнули дугой, по шляпку вбили вовнутрь.
Я гвоздь от стены другой. Слабо вам перевернуть?! Битый ноготь черней, чем деготь — боязно глаз впереть. Назад невозможно дергать. Невозможно — вперед. Вы сами в крови. Всё испортив, ошибся конторский вождь. Сияет стена напротив — та, от которой я гвоздь. Я выпрямлюсь. Я найду. Мы гости иной страны. По шляпку в тебя войду — я гвоздь от твоей стены. Итальянский гараж Б. Ахмадулиной Пол — мозаика как карась. Спит в палаццо ночной гараж.
Мотоциклы как сарацины или спящие саранчихи. Не Паоло и не Джульетты — дышат потные «шевролеты». Как механики, фрески Джотто отражаются в их капотах. Реют призраки войн и краж. Что вам снится, ночной гараж? Лишь один мотоцикл притих — самый алый из молодых. Что он бодрствует? Завтра — святки. Завтра он разобьется всмятку! Апельсины, аплодисменты Расшибающиеся — бессмертны!
Мы родились — не выживать, а спидометры выжимать!.. Алый, конченый, жарь! Только гонщицу очень жаль К образу Ты понимаешь, с кем связалась? С самим, быть может, Князем зла. Гитара коброй развязалась, по телу кольцами ползла. Когда играешь ты на пару в концерте, сердцу вопреки, прошу тебя — стряхни гитару с остановившейся руки. Но каждым вечером я в шоке: так гипнотически стоит, как кобра, раздувая щёки, в тебя нацеленный пюпитр.
Кассирша Немых обсчитали. Немые вопили. Медяшек медали влипали в опилки. И гневным протестом, что все это сказки, кассирша, как тесто, вздымалась из кассы. И сразу по залам, сыркам, патиссонам, пахнуло слезами, как будто озоном. О, слез этих запах в мычащей ораве. Два были без шапок. Их руки орали.
А третий с беконом подобием мата ревел, как Бетховен, земно и лохмато! В стекло барабаня, ладони ломая, орала судьба моя глухонемая! Кассирша, осклабясь, косилась на солнце и ленинский абрис искала в полсотне. Но не было Ленина. Она была фальшью Была бакалея. В ней люди и фарши. Классика Бровь нахмурится над спецовкой. Пальцы вечностью затекут. Илья Муромец васнецовский отдаёт пионерский салют.
Над папирусом сын поп-арта свесил патлы, позабывав, что автографы Клеопатра оставляла лишь на губах. И Димитров на Якиманке в кулаке, насшибав рубли, поднял кружку пива. Но панки кружку, видимо, увели.
