Стих из фильма уцелевший, Уцелевший стих (Ева Феникс) / cloudeyecrypter.ru
Сыновей Родины нашей родной. Он держал меня за подбородок, заставляя смотреть прямо на него; его карие глаза так и бегали вправо-влево между двумя моими бакенбардами. Мы «тридцатьчетверку» заправляем газойлем, потом садимся — котелки на колени. Нет его милей! Тут есть свой секрет: нужно придерживать ложку, захватив ее между указательным и средним пальцами и прижав ее к краю бокала точно напротив рта.
Один омар поднимает давящую клешню как бы в знак протеста. Давящие клешни, режущие клешни — они все скреплены резинкой. Скажи, как мы тебя учили! На занятиях по домоводству нам тысячу раз повторяли, что называть дом резиденцией допустимо только в печатных изданиях и на табличке у входа.
Пара, на которую я работаю, оказалась однажды единственной из гостей на каком-то там званом обеде, кто не знал, куда нужно потом класть салфетку, которую принесли вместе с полоскательницей для рук.
С тех пор они просто зациклились на изучении этикета. То есть они по-прежнему заявляют, что это вообще никому не нужно, но одна только мысль, что они могут чего-то не знать в плане застольного этикета, повергает их в тихий ужас. Расскажи про сегодняшний ужин! Чем нас будут кормить, чем-нибудь заковыристым?
А то мы уже извелись за весь день! Я открываю шкафчик над плитой и смотрю, все ли на месте: специальная вилочка и лопаточки для омаров, щипцы для орехов, палочки для извлечения ореховых ядер и два фартука.
Благодаря мне эти люди теперь знают, как разложить десертные приборы всеми тремя допустимыми способами. Это я научил их правильно пить чай со льдом — чтобы длинная ложка оставалась в бокале. Тут есть свой секрет: нужно придерживать ложку, захватив ее между указательным и средним пальцами и прижав ее к краю бокала точно напротив рта. Пить следует осторожно, чтобы не выколоть глаз. Вот такой хитрый способ, и о нем мало кто знает. Обычно люди вынимают ложку и ищут, куда бы ее положить, чтобы не испачкать скатерть.
А то и кладут ее прямо на скатерть, оставляя мокрое пятно. Сегодня, говорю я, суфле из шпината будет располагаться на позиции один час. Свекольный салат — на позиции четыре часа. Мясо с миндальной крошкой — на другой половине тарелки, на позиции девять часов.
Есть его нужно ножом и вилкой. Мясо будет с костями. На самом деле это лучшее место из всех, где мне приходилось работать — ни детей, ни кошек, ни вощеных полов, — и я не хочу его потерять. Если бы я не держался за это место, я бы сейчас от души позабавился. Например, я сказал бы хозяевам, что фруктовое мороженое едят, вылизывая языком из вазочки — ну, как собаки вылизывают свои миски. Или: отбивную из молодого барашка берете в зубы и энергично мотаете головой из стороны в сторону.
Уж я бы придумал, что им присоветовать. И что самое страшное: они, вероятно, меня бы послушались. Потому что я еще ни разу их не подвел. Они мне доверяют. Помимо этих уроков по этикету, самое сложное для меня — оправдывать ожидания хозяев, подстраиваться под их представление обо мне. Спросите меня, как заделывать дырки в ночных рубашках, шляпах и смокингах, дырки, которые остаются после ножевых ударов.
Мой секрет: немножко прозрачного лака для ногтей — наносить на прокол с изнанки. На занятиях по домоводству учат совсем не тому, что может тебе пригодиться в работе, но со временем ты сам всему учишься.
В церковной общине, где я родился и вырос, нас учили, как сделать так, чтобы свечи не оплывали: их надо вымочить в сильном растворе соли и держать в холодильнике. Такой вот полезный совет по хозяйству. А зажигать свечи следует соломинкой сырого спагетти. Шестнадцать лет я убирался в домах у людей, и за все это время меня ни разу не попросили зажечь свечи горящей спагеттиной. Все, чему учат на домоводстве в церковной общине, вряд ли тебе пригодится во внешнем мире.
А вот тому, что тебе пригодится, никто не учит. Например, нас не учили, что красноту от шлепков и ударов на коже можно убрать увлажняющим кремом зеленого цвета. И любой джентльмен должен знать, как полезно иметь при себе кровоостанавливающий карандаш — на тот случай, если вдруг леди ударит тебя по лицу и рассечет тебе кожу кольцом с бриллиантом. Замажьте рану суперклеем — и можете смело идти на премьеру фильма, и если вас будут фотографировать, улыбайтесь и ничего не бойтесь: шрама видно не будет.
Всегда держи где-то поблизости красную тряпочку для мытья посуды, чтобы вытирать кровь, и тебе не придется возиться еще и со стиркой тряпки. Да, что касается званого ужина. Я продолжаю рассказывать этим людям, на которых работаю, что их сегодня ждет. На столе будет только одна солонка. Блюдо из дичи подадут после жаркого. Это будут голуби. Есть голубей — это даже сложнее, чем есть омаров.
Все эти мелкие косточки, которые нужно вынуть. И не заляпать при этом жиром вечерний костюм. Иными словами, сплошная мука. После аперитива подадут вино: шерри — к супу, белое — к омару, красное — к жаркому, и еще одно красное — к голубям. К тому времени весь стол уже будет заляпан пятнами соуса и подливки. По белой скатерти расплывутся подтеки пролитого вина.
Вот такая у меня работа. Очень хорошее место. Но даже на самом хорошем месте никому не интересно, где за столом должен сидеть почетный гость-мужчина. Те изысканные обеды, о которых рассказывали учителя домоводства, свежие цветы на столе и чашечка черного кофе, достойное завершение дня, что прошел, как всегда, утонченно, размеренно и элегантно, — всем на это плевать.
На сегодняшнем ужине между супом и жарким каждому из гостей предстоит изувечить большого мертвого омара. Тридцать четыре магната, тридцать четыре удачливых мерзавца, тридцать четыре поверхностно окультуренных дикаря в строгих вечерних костюмах будут вовсю делать вид, что они знают, как это едят. Потом гостям принесут полоскательницы для рук с теплой водой и дольками лимона, и эти тридцать четыре гурмана будут сидеть над своими развороченными омарами и улыбаться довольной улыбкой на блестящих от сока лицах, а рукава их дорогих пиджаков будут по локоть измазаны в майонезе и взбитом масле.
Проработав семнадцать лет в чужих частных домах, я узнал все. Что можно узнать, о разбитых лицах, о кукурузе под сливочным соусом, о подбитых глазах, вывернутых плечах, взбитых яйцах, синяках на коленях и голенях, поцарапанных роговицах, нашинкованном луке, об укусах всех видов, пятнах от никотина, интимных смазках, выбитых зубах, рассеченных губах, взбитых сливках, вывихнутых руках, вагинальных разрывах, о ветчине со специями, сигаретных ожогах, раздавленных ананасах, грыжах, прерванных беременностях, специфической грязи от домашних животных, расколотых кокосовых орехах, выбитых глазах, растяжении связок и растяжках на коже.
Если дама, на которую ты работаешь, полдня проплакала у себя в спальне, посоветуй ей подвести глаза синим или сиреневым карандашом — при таком макияже заплаканные глаза смотрятся не такими красными и припухшими. В другой раз, когда кто-нибудь выбьет зуб ее мужу, сохрани зуб в стакане с молоком, пока хозяин не сходит к зубному.
А пока что смешай оксид цинка с гвоздичным маслом так, чтобы получилась белая паста. Промой дырку во рту пострадавшего и залепи ее пастой — получится что-то вроде экстренной пломбы, которая затвердевает мгновенно.
Пятна от слез на подушке удаляются точно так же, как и пятна от пота. Раствори пять таблеток аспирина в стакане воды и промокай пятно, пока оно не сойдет.
Даже если там были подтеки туши, проблема решается без труда. Когда ты чистишь пятно, рыбу, дом, тебе очень хочется думать, что ты делаешь этот мир чуточку лучше, но все становится только хуже — причем с твоей же невольной подачи.
Ты рассуждаешь примерно так: может быть, если я буду работать быстрее и лучше, я сумею сдержать наступление хаоса. Но в один прекрасный день ты меняешь во внутреннем дворике лампочку, что прослужила пять лет, то есть весь гарантированный срок службы, и вдруг понимаешь, что ты так и будешь менять эти лампочки всю оставшуюся жизнь — сменишь, может быть, еще десяток, а потом ты умрешь.
В этом году у меня на спине появились волосы, а нос продолжает расти. Лицо у меня стало такое, что и лицом-то его назвать можно с очень большой натяжкой. Рожа рожей. Проработав в богатых домах столько лет, я понял, что лучший способ очистить от крови багажник автомобиля — не задавать лишних вопросов. Сложные белковые пятна типа пятен от спермы надо сперва застирать холодной соленой водой, потом — стирать как обычно. Осколки стекла от разбитых стаканов или выбитых окон в спальне лучше всего собирать куском хлеба.
Еще на занятиях по домоводству учат, как правильно отвечать на приглашения на свадьбу. Как правильно обращаться в письме к Папе Римскому. Гравировать монограммы на серебре. В школе в церковной общине Истинной Веры нас учат, что мир — это такой элегантный маленький театр для демонстрации хороших манер, где ты — режиссер. Учителя расписывают нам обеды и званые ужины, где все приглашенные знают, как правильно есть омаров.
Потом выясняется, что тебе ничего не светит, кроме как увязнуть в ежедневной рутине, выполняя одну и ту же работу — день за днем. И все же, хотя бы раз в жизни, мне хотелось бы доказать, что я что-то могу. Что я могу не только прикидываться, будто я ничего не вижу и не понимаю.
Мир может стать лучше, значительно лучше. Всего-то и нужно, что просто спросить. Омары в кастрюле выглядят уже вполне мертвыми, так что я достаю одного. Я говорю телефону: сперва отламываем две передние клешни. Остальных четырех омаров я потом уберу в холодильник — на них хозяева будут тренироваться. Я говорю телефону: вы лучше записывайте. Потом как бы заламываем омара, прогибая его в спине, пока не отломится хвост.
Отламываем самый кончик хвоста, тельсон, и при помощи вилки для устриц и прочих морепродуктов выталкиваем из хвоста мясо. Удаляем кишечную жилку, что идет вдоль хвоста. Если жилка прозрачная, значит, омар ничего не ел за последнее время. Толстая темная жилка означает, что омар ел недавно и не успел испражниться. Потом отделяем от туловища спинной панцирь, щиток, и съедаем зеленую пищеварительную железу — она называется томале. Съедаем кровь, запекшуюся в белую слизь. Съедаем несозревшую икорную массу кораллового цвета.
У омаров так называемая «открытая» кровеносная система, то есть кровь вытекает прямо в полости тела и омывает различные органы. Легкие у омаров похожи на плотную губку. Они съедобны, говорю я телефону и облизываю пальцы. Желудок — твердый мешок, состоящий из таких штуковин, похожих на зубы. Располагается сразу за головой. Его не едят. Я продолжаю копаться в разделанной тушке. Высасываю понемножечку мяса из каждой ходильной ноги.
Откусываю крошечные жабры. Мозг не трогаю, он несъедобный. На самом деле этого просто не может быть. Потому что уже почти три часа. Согласно моему сегодняшнему расписанию, меня вообще не должно быть на кухне — я сейчас должен копаться в саду.
В четыре часа я займусь переустройством цветочных клумб.
В пять тридцать выдерну весь шалфей и поменяю его на голландский ирис, розы, львиный зев, папоротники и газонное покрытие. Я смотрю в ежедневник. Он говорит мне, что я доволен сегодняшним днем. Я хорошо поработал.
Много чего успел сделать. Там все записано — черным по белому. Все, что было намечено на сегодня, я выполню. Может быть, это просто игра света и тени, но я съел омара почти целиком и только в самом конце заметил, что у него бьется сердце. Уцелевший Текст.
Автор: Чак Паланик. Взять по абонементу. Фрагмент Отложить. Читать фрагмент Добавить в корзину. Отметить прочитанной. Текст Уцелевший. Узнать больше. Оплачивая абонемент, я принимаю условия оплаты и её автоматического продления, указанные в оферте. Оплатить Отмена. О книге Цитаты Отзывы Читать онлайн. Шрифт: Меньше Аа Больше Аа. Во внешнем мире, рассказывал он, женщины могут менять цвет волос.
Глаз и губ. Во внешнем мире, рассказывал он, люди держат птиц дома. Он это видел своими глазами. Духи разговаривают с людьми через радио, как это у них называется. А когда нет ни звезд, ни Луны, то не видно вообще ни зги, но зато можно вообразить что угодно. По крайней мере я так запомнил. Меня всегда спрашивают, что я чувствовал: страх, волнение или что?
Вот определение нашей веры. Ничего нельзя знать. Зато ожидать можно чего угодно. Во внешнем мире, рассказывал Адам, все вычисления проводят машины. А всю еду подают официантки. Он еще много чего рассказывал, я всего просто не помню. После той стрижки прошло без малого шестнадцать лет. Когда отцу было столько же лет, сколько мне теперь, он уже был отцом четырнадцати детей.
Мне было семнадцать, когда я покинул дом. Сейчас я выгляжу так же, как выглядел мой отец, когда я его видел в последний раз. Вот каким я был глупым. Вот чем я зарабатываю на жизнь. Перематываю их видеокассеты: «Все услуги анального секса».
У Паланика было Sinderella — замечательная игра слов по английски: та же Золушка — Cinderella, — только от слова sin — грех. Переводчик как мог извернулся, но решил все-таки дать примечание, чтобы читатели смогли оценить каламбур на языке оригинала. А псевдоним порнодивы Леты Уипенс — Letha Weapons — явно наводит на мысли о lethal weapons — смертельном оружии. С этой книгой читают:. До самых кончиков. Ссудный день.
Фантастичнее вымысла. Бойцовский клуб. Сочини что-нибудь. Беглецы и бродяги. Другие книги автора:. Обожженные языки сборник. Бойцовский клуб 3. Книга 1. Читай где угодно и на чем угодно. Как слушать читать электронную книгу на телефоне, планшете. Доступно для чтения. Установить приложение. Откройте « » и найдите приложение ЛитРес «Читай! Установите бесплатное приложение «Читай! Войдите под своей учетной записью Литрес или Зарегистрируйтесь или войдите под аккаунтом социальной сети Забытый пароль можно восстановить.
В главном меню в «Мои книги» находятся ваши книги для чтения. Вы можете читать купленные книги и в других приложениях-читалках.
Скачайте с сайта ЛитРес файл купленной книги в формате, поддерживаемом вашим приложением. Загрузите этот файл в свое устройство и откройте его в приложении. Форматы - 9. Для устройств. Для компьютеров. Аудиокнига 1. Найти Пожалуйста, введите три или более символа. Полная версия сайта Контакты Служба поддержки Публичная оферта Техническая документация. Мы используем куки-файлы , чтобы вы могли быстрее и удобнее пользоваться сайтом. Подробнее OK. Купите 3 книги одновременно и выберите четвёртую в подарок!
Условия акции. Чтобы воспользоваться акцией, добавьте 3 книги в корзину:. Василек под траком цвел, Вой «катюш» - врагам по нервам! В боевом порядке первым Старшина машину вел.
Вдруг отбросила назад Танк невидимая сила, И механика пронзила Боль внезапная в глазах. Впереди враги, враги… Осознать не все успевший, вел свой танк танкист ослепший, Зло сжимая рычаги. Нет, не дрогнула рука, Хоть глазницы кровью плачут. И казалась самой зрячей Та машина для врага. Мчался танк сквозь рев и свист, Не сраженный тьмой и страхом, Словно видел над рейхстагом Красный флаг слепой танкист. Вступив с ними в бой, Т. Горовец сбил 9 немецких бомбардировщиков…». Из оперативной сводки Совинформбюро 13 июля года.
Вовремя, Без опозданья Закон у войны суров, Выполнившее заданье, Шло звено ястребков. Ныне везло им крупно Ясен был свод небес. Был замыкавшим группу Лейтенант Горовец. Зная врага повадки, Смотрит — плохи дела, Сзади, из-за посадки, «Юнкерсов» группа шла. Гулко в висках стучало: «Я против всех — один! Пятый… Шестой… Девятый «Юнкерс» сбитый пылал. Снова враги сомкнулись… Нет в пулемете пуль. Справа по борту — «юнкерс», Спереди — «фокке-вульф».
Молнией мысль мелькнула: «Выход один — таран! Провожала меня девушка хороший мой товарищ. Но по воле случая, мы потеряли друг друга из виду и встретились только на войне: она вынесла меня раненого с поля боя… А после войны она стала моей женой…» Из автобиографии белгородского поэта-фронтовика Константина Мамонтова.
Кутаясь в кургузое пальтишко, Детского отчаянья полна, С юным и застенчивым парнишкой Вышла попрощаться Она.
В шуме беспокойного вокзала Выдохнула: «Буду я верна…» Только их надежды разбросала По свету жестокая война. Мачехе-судьбе не повинуясь, Верил он в несбыточность почти. Письма с той девчонкой разминулись, С нею разминулись и пути. Думал он: «Что ж почта так небрежна? Выдворить бы фрицев поскорей…» И таил, берег в себе надежду Встретиться с надеждою своей. От роду в рубашке был он что ли, Смерть щадила путь его земной, Не в бою однажды, в чистом поле, Ранен он был пулей разрывной.
Падал он под залпы батареи, А когда очнулся — тишина. Выдержал солдат, стерпел все боли, Тут, конечно, выдержит любой, Ведь случилось так, что с поле боя Вынесла его сама Любовь. Видел он опять, как видел прежде, Детское отчаянье очей. И сбылась, сбылась его надежда — Встретится с надеждою своей. Бой уходил на запад, Выжжены степь и луг.
Трупный, угарный запах Ветер носил вокруг. Здесь, посреди июля, Выжившая едва, Шею себе свернула «Мертвая голова». День подходил к закату, Время к победе шло. Слышим слова комбата: «Братцы, мое село…» И, обступив комбата, Невдалеке от села, Будто в чем виноваты: «Ну, - говорим, -дела…» С криком «Ура-а!
Смотрит комбат нам в лица, Взгляд напряженно лют: «Братцы, из дома фрицы, Где я родился, бьют…» И, уже на изломе, Голос его не свой: - Огонь — по родному дому! Позже с моим комбатом Братии мы много сел, С ним я, как с кровным братом, Аж до Берлина шел. Внемля Победы грому, Помнил всегда тот бой: - Огонь по родному дому! Когда вывозили со двора трупы, то кровь расстрелянных орошала дорогу…» Из акта комиссии Белгородского Совета депутатов трудящихся от 10 сентября года «О злодеяниях и расправе немецко-фашистских оккупантов с военнопленными в белгородских лагерях».
В Белом городе дни темнели С серной свастикой у дверей Выводили здесь на расстрелы Неповинных ни в чем людей. Кровью мать-земля пропиталась Сыновей своих, дочерей. А дождаться так мечталось Тех победных дней поскорей. Сколько лет прошло?! Сердце стынет, Хоть в цветении все сады, - Ведь не смыта — нет!
В дальний парк иду людям близкий, И молчу в его тишине. Шпиль взметнувшийся обелиска Мне напомнил вновь о войне.
Я смотрю вокруг — что случилось? Маки алые зацвели, А мне кажется — просочилась Кровь погибших из под земли…. Молодая вдова над могилой родной причитала: «Дай-то бог, чтоб земля легким пухом на милом лежала, Мне еще повезло, - безутешно она голосила, - Сколько вдов на земле, не нашедших любимых могилы?
Сколько есть матерей в ожиданье до смерти уставших, Тех, что ждут сыновей, безымянных, пропавших и павших? Сколько девичьих слез, сколько боли в судьбе нашей скорбной, Чтоб родная земля оставалась счастливой и доброй?! В память те, кто погиб, кто навеки остался солдатом, Вечный вспыхнет огонь и рассветов земных и закатов… Молодая вдова над могилкой в слезах причитала: «Дай-то бог, чтоб земля после нас больше горя не знала…». Вдоль дороги травы и хлебов стена, Поле русской славы — наша сторона.
Защитили правду в битвах мы не зря, Над водой Непрядвы мирная заря. Танковое поле дней кромешный ад, Здесь народам волю отстоял солдат. Дружно зреют вишни, близится июль, И давно не слышно свиста мин и пуль, Не шумят дубравы и цветут луга, Поле русской славы — Курская дуга. И вновь я думаю о деле, О боле Родины моей.
С платформы «Танковое поле» Смотрю на солнечность полей. Смотрю на сочные побеги Пшеницы тучной, яровой.
Здесь пламя вспыхнуло Победы Войны последней мировой. Смотрю на братские могилы, Что в центре каждого села. Какая жизненная сила Страну от смерти сберегла?!
Смотрю на контур танка черный, Смотрю на красный цвет куста, И понимаю очень четко, Что победила — правота! Покуда войны есть и боли — Надеждой светит мне во мгле Платформа «Танковое поле» - Платформа мира на земле! Галина Ревина. Здесь истекая кровью лютый зверь, Чтоб дать реванш за пораженье Собрал своих всех «тигров» и «пантер» В надежде выиграть сраженье.
Рвались к Москве, оскалив пасть Всю злость излив свинцовым градом Не знали, что придется пасть, Как пали те, под Сталинградом. Не думали, что здесь в дуге, Сомкнется вновь петля истории Как Ленинград, Бородино… Как сорок первый в Подмосковье От Харькова и до Орла Земля гудела звоном стали Здесь бушевало смерти пламя Лавиной двинулась немецкая орда Но встретив силу русского орла У ног его поверженною пала Здесь пятьдесят кровавых дней Из жерлов пушек, башен танков Лизал дугу огонь, сжигая в ней Фашистов жалкие останки.
Горело небо. Гарь раскаленного металла От взрывов бомб, снарядов, мин Дуга та огненною стала Враг наступал. Вбивал бронированный зверь Зловещие стальные клинья Ценой невиданных потерь Шел на прорыв передних линий, Но русский чудо —богатырь Стеной разящего металла Путь зверю боем преградил.
История еще не знала Таких жестоких тяжких битв Как той земле в те дни досталось Решалась здесь судьба страны Судьба народа здесь решалась Здесь русский воин исполин Солдат России, смерть презревший Напор врага остановил Отбил атаки озверевших «Пантер» и «тигров» в жаркой схватке. В один клубок, сцепившись с ним За Поныри и Ольховатку. Под Прохоровкой смертный бой Решил судьбу врагов проклятых Здесь в сорок третьем в июльский зной Была Германия распята Разбила в прах та «Цитадель», Что к Курску клешни простирала И первый залп своих побед Москва Орлу салютовала.
Взводу бронебойщиков под командованием П. Шпетного посвящается. Помните девять парней? Сыновей Родины нашей родной.
Мертвый сомкнутый строй. На узкой полоске земли Танки фашистские шли. Посуровели лица ребят: «Нет нам пути назад. Насмерть стоять в бою — За Отчизну и землю свою». Шпетный отдал приказ Взводу бойцов. И враз Схлестнулись сталь и броня В поединке огня. Танк уж один подбит. Замер второй — горит! Третий пылает в дали, Сколько еще впереди!
Неравен был смертный бой. Упал сержант Ойя. Нестерпимый снарядов вой, Есть ли еще кто живой? Собрались из последних сил — Рядовые Бутко, Целюдин. По фашистским гадам палят. Танк подбит. Но и эти … Лежат. Рухнул, землю гребя рукой, Командир, замыкая строй. Он в бессмертье увел свой взвод. Над окопом один небосвод. Плечом к плечу, в вечность уйдя, Погибли, Россия, твои сыновья.
Михаил Борисов. Еще один подъем На крутояр — И ляжет Вся земля Передо мною. Опять иду Сквозь эту красоту, Что мне И горизонта не хватило. Громыхнуло Сразу на полсвета. Танки, Словно факелы горят… Нет, не зря живет во мне Все это Три десятилетия подряд!
Те бои — Как мера нашей силы. Потому Насмерть прикипевшая К России Курская великая дуга….
Лежу ничком, сжимая кулаки. И кажется, что прямо за спиною Россия-мать глядит из-под руки На то, что было нашей огневою. Вокруг живого места не найти. В полсотне метров глыбою стальною Последний «тигр» застыл На полпути.
Мы устояли… Но какой ценою! И здесь и там, доколь хватает глаз, С моей судьбой навек неразделимы, Шагнув вперед, Шагнув последний раз, Лежат мои друзья и побратимы. Прикрыв собою пядь земли родной, Они лежат в уверенности строгой, Что грянет гром на новой огневой И смерч взърит над вражеской берлогой.
А я стою хоть день давно погас. От жгучего бессилья каменея… Мне память сохранила этот час, И я склоняюсь молча перед нею.
Екатерина Чернышева. Две стальные лавины столкнулись на Танковом поле Подминая друг друга, сжигая в жестоком огне. В чей-то дом похоронкою, ставшею женскою болью.
День июльский ворвался, решая немало в войне. Сделав души стальными и каждого славя солдата, Этот день заклинал быть жестоким с фашистской чумой, Заклинал той старушкой, что нынче у старенькой хаты Ожиданием сына навек обвенчалась с войной,.
Чьей-то верной женою, фашистами зверски убитой. Малышом, что прижался к остуженной смертью груди. День июльский — никем, никогда и нигде не забытый В наши души глазами гранитных солдат он глядит.
Он — пшеничное поле в сиянии солнечных радуг. Звонкий смех не увидевших деда живого внучат. Он — ни с чем не сравнимая, все затопившая радость! В миг, когда, словно эхо, раскаты салюта звучат. День июльский, наполненный солнечным светом, Ставший нашей историей, славя наши родные края, Нас с тобой заклинает быть верными прошлым победам. Мы должны от пожарищ войны отстоять.
Разговор после учебного боя на Прохоровском поле. Ты же видел — шли танки и было не страшно». Там дрожала от грохота черная пашня, И летели осколки разбитой в полях тишины. В этих танках солдаты земли той святой, На которой во все времена был законом Мирный труд.
Если в бой поднимали знамена, Значит был это правый за Отечество бой. Потому и не страшно коснуться брони, Обожженной разрывами в мирных ученьях. Потому не имеет большого значенья Окрик мамы, когда подъезжают они. И в ребенка не выстрелит этот солдат, Он твое защищает счастливое детство, Для него добротой заполняется сердце, Встрече с ним ты поэтому нынче был рад.
Почему наши мамы боятся войны? Потому, что есть в мире другие солдаты. Потому, что не мирным на планете стал атом, И не каждой стране люди в братстве равны. Потому, что напалм и химический ад, Угрожает и действует, жжет и калечит, Убивающий детство, несущий увечье, Есть еще на земле этот страшный солдат. Вот поэтому мама боится войны…» И мальчишка, стараясь понять все до слова, Повторил свой вопрос, как в раздумии снова… И ответил по-взрослому: «Пап, мы должны Защитить нашу маму и всех тех ребят.
Пусть у них будет небо, как здесь голубое, Ты ведь тоже солдат, мы сумеем с тобою, Не отступим назад, постоим за себя». Тридцать пятый салют в честь Победы цветет над страною. Тридцать пятый парад танков тех, что на каменных плитах. Словно пеплом покрыты виски у бойцов сединою.
Под еловой гирляндой — потухшие жерла зениток. И бессчетной в честь павших сегодня молчанья минутой — Да! Такой тишины тяжесть слишком трудна для живущих, - Губы в жесткие линии скорби тревожно сомкнуты В назидание тем, кто за мир отвечает грядущий. Тридцать пятой весною без них раскрываются почки. Заглушают все звуки смех детский и пение птицы.
В ярком солнечном свете играются в матери-дочки Те, кому довелось в наши мирные дни народиться. В каждом сердце безмерная радость, волнуясь, как море, Заглушает возникшие боли и скорби частицы И рукой летописцев в огромную книгу истории Тридцать пятую пишет во славу Победы страницу.
В граните вырублен, стоит в металле, Закрывший землю от войны собой, Над всеми павшими на пьедестале Стоит солдат, прошедший смертный бой. Под тяжкой ношею поникли плечи. На нас встревожено глядит в упор. Своею славою увековечен Войны и мира разрешивший спор. Он до сих пор еще зовет в атаку, Окаменевший, чтобы устоять, Не уступал он ни огню, ни танку Земли родной — ни километр, ни пядь.
В краю порушенном войной лежал и хутор мой родной Когда-то в семьдесят дворов, он лучшим был из хуторов. Не обошла его беда — растет на пепле лебеда. Надолго сорок третий год живым в сознание войдет. Сраженье танковое шло на этом Прохоровск5ом поле, Немало жизней унесло оно по злой военной воле. Потери были велики. Бойцы геройски умирали. Здесь гибли целые полки, здесь танки как костры пылали.
Бои уж были далеко, солдаты гнали вражью силу, А мы, мальчишки босяки копали братскую могилу Мгновений тех не передать, мы лишних слов не обронили Все, что осталось от солдат, в ней со слезами хоронили. У всех в селенье на виду с полей останки привозили, Засыпав, красную звезду на холм солдатский водрузили. Лежат безвестные сыны, что в битвах голову сложили, Не все им почести даны, каких герои заслужили. Немало выплакано слез людьми, кто к павшим приходили, А мы десятка три берез вокруг могилы посадили.
Прошло пол века с тех времен, и только братская могила Стоит, как Славы бастион и как войны победной сила. Старшему брату моей матери Николаю Рубаненко, геройски погибшему под Прохоровкой в дни Курской дуги. Чужой многотонный зверь В хлебах южнорусских- Вот он! И жизнь уплотнилась так, Что в миге Вся память сжата, В котором лишь ты и танк.
И ты не уводишь взгляда От этой чужой брони В разводах песочно-рыжих, И молишь: - Не поверни! И просишь: - Ну, ближе, ближе! И тело подчинено Одной только этой мысли, И чувствуешь ты одно: Железо его трансмиссий, Как мышцы, напряжено.
Идет, не сбавляет ход. И, кажется, нервы рвет твои, А на землю эту, По мертвым траншеям бьет — И мертвым покоя нету. Расстрелянные, чадят Хлеба омрачая солнце… Связка ручных гранат Усилена взрывом сердца! Связка ручных гранат Да молодое тело… А это был мамин брат, Мой дядя… Вот в том-то и дело. Юрий Шестаков. О жизни и смерти до утра дождь говорил на языке морзянки… Работали в тумане трактора, а чудилось — в дыму горели танки.
Лучом пронзило мглу, и предо мной сверкнул пейзаж, как снимок негативный… мне жутко миг представить за броней, которую поджег кумулятивный! Я думал сталь — надежнее земли, но в сорок третьем здесь пылало лето: и сталь, и кровь беспомощно текли, расплавившись, и были схожи цветом.
Наверно мир от ярости ослеп: чернело солнце, мерк рассудок здравый, когда в той схватке с диким воплем степь утюжили стальные динозавры. Огромные, железные, они, друг друга разбивая и калеча, скрывали там, за хрупкостью брони, трепещущее сердце человечье.
Земля и небо — в звездах и крестах! И раны кровоточат и мозоли. В эфире жарко, тесно, как на поле,- Звучит «Огонь! И где-то здесь, среди бугров и ям, сквозь смотровую щель шального танка ворвался полдень, и как белый шрам, остался на лице у лейтенанта… Войны не зная, понимаю я, что в том бою должна была решиться судьба России и моя судьба: родиться мне на свет, иль не родиться, и встать ли мне однажды до утра, за Прохоровку выйти спозаранку, где бродят тени опаленных танков, где все траншеи срыли трактора.
Михаил Глазков. Дети бесовы кликом поля перегородиша, а храбрии русичи преградиша червленые щиты… «Слово о полку Игореве». На Прохоровском поле тишина. Ячмень неслышно кланяется в пояс. Простукает вдали транзитный поезд, И вновь лишь птичья песенка слышна.
Но стоит чуть прислушаться, как вмиг Ворвутся в слух и отзовутся рядом И тяжкий гул орудий боевых, И танков скрежет в грохоте снарядов. Проступит в громе хриплое «Огонь! И ты уже — в далеком сорок третьем, Стремишься атакующим вдогон.
И уже не скорый поезд вдалеке Стучит на стыках, оглашая степи, - Бьет пулемет немецкий в глубине, Прижав к земле редеющие цепи. И ты лежишь с пехотой на стерне, Встаешь и — под осколками в атаку, Несешься на стремительной броне, Ползешь на встречу вражескому танку… О, память сердца!
Не давай остыть Осколкам, щедро собранным на поле. Пусть жгут они ладонь огнем, доколе Мне по земле отпущено ходить. Мы идем на таран!.. И вот по буграм опаленным, Окутываясь в пыли, Безудержной лавиной Тридцатьчетверки пошли. Пехоту огнем сметая, Сбивая арийскую спесь, Сшибая металл с металлом, Свет с тьмою боролся здесь. Сошлись в железном упорстве Два мира — добра и зла. В невиданном единоборстве История их свела. Горели хлеба и танки, Пылали тела и сердца. Захлебывались атаки В стальном потоке свинца.
И в слабых предсмертных стонах, Пронзая сотни мембран, Вдруг ворвалось в шлемофоны: «Прощайте! Идем на таран!.. Ваш подвиг в века не стереть. Во имя свободы и жизни Презрели вы даже смерть. Взрывают пространство танки: «На тигры» - к броне броня Несется пламенный факел. И — всплески огня.
Прощайте… И нас простите, Что в этот последний час, Сражаясь в горящем жите, Спасти не сумели вас. Но мы поклянемся, братцы, И вам и родной стране Что будем яростно драться, Врагу отомстим вдвойне. Клянемся мы в скорбной боли, Идя в решительный бой, Что будет свободным поле Печаль наша и любовь. Утратив мечту о Курске, Враги не скрывали злость: Откуда у этих русских Такое упорство взялось? За жалкий клочок землицы, Лишенный даже травы, Они продолжали биться, Отчаянные как львы.
Под танки себя бросали, Сгорали живьем в броне. Такой фанатизм едва ли Встречался в какой стране… Да, вы прошли пол — Европы, «Хорт Вессель» горланя сквозь. Т только лишь наши окопы Взять с ходу не удалось. И ныне на бранном поле Не просто вам не везло: Тут в споре свободы с неволей Добро пересилило зло.
Тут каждый советский воин Не просто клочек степной В бою заслонял собою — Он дом защищал родной. Вы напрочь забыли видно, Коль кто к нам с мечем, придет, Тот от меча и погибнет, - На том стоит наш народ. На том и стоять он будет, Готовый напомнить вновь Любому кто это забудет, Надумав пойти войной. На Прохоровском поле — зыбь хлебов, Оно прекрасно в одеянье новом. О, наша слава, гордость и любовь, Каким тебя воспеть сыновьим словом! Счастлива же теперь твоя судьба, Как будто вовсе не было ненастья.
И солнышко, и желтые хлеба — Все говорит о мире и о счастье. И только на граните гордый танк Да скрытый лозняком окопный бруствер В воображенье будят гул атак, А в сердце — память, смешанную с грустью. Победа кровью здесь обретена, Навечно слава поле увенчала, - Она издалека берет начало — От Куликова и Бородина. Спят Русичи бод красною звездой Над нами небо — без конца и края, Да облака проходят чередой… И мы, живые, позабыть не вправе, Какой ценой была защищена Вот эта, с зоревым разноголосьем И с еле слышным шелестом колосьев, На Прохоровском поле тишина.
Борис Яроцкий. Под Прохоровкой летом в сорок третьем Поистине был самый ад войны. Броня гудела и дышала смертью, Дышала с той и этой стороны. Сталь, накаляясь, в пламя превращалась, В разящий порох превращалась кровь. Как молнии, здесь сталкивалась ярость Взаимоисключающих миров.
Во все столетья так еще не бились — Вросли в простор две огненных стены! Не здесь, в аду, светила справедливость Лишь только с этой, с нашей стороны. Как при затменье, меркло солнце в небе. Метались танки, траками пыля… Как соль на раны, принимала пепел Измученная русская земля. Игорь Чернухин.
Прохоровка, 12 июля года. На прохоровском направлении Мертвые танки стоят. На прохоровском направлении Не видно нигде солдат. Стоит тишина до боли — После тяжелых боев. Черное, мертвое поле Оглядывает вороне. Но что это? Шагом нетрезвым, Потупив безумный взгляд, Бродит между железом Чужой одинокий солдат.
Белоголовый пришелец С разбитым, кровавым ртом, Зачем он поет, сумасшедший, Хохочет… рыдает по ком? Без рода уже и без звания, С себя он срывает кресты «Великой и грозной» Германии И жалобно просит: - Воды… … Разбиты его «фердинанды» И «тигры» его сожжены… И вороны, как музыканты, Трубят по кладбищам войны. Как будто в литавры — в железе Бьет ветер горячий с полей — С той самой дуги, что разрезана Стальною Россией моей.
Кляня это место и долю, Сквозь пепел железный и чад Бредет по железному полю Забитый и жалкий солдат. Пугают безумного звезды На «тридцатьчетверке» любой… Он слышит: далекий и грозный, Грохочет на западе бой. Грохочет, уходит все дальше По черной сожженной траве, И плачет ариец, как мальчик, По «мертвой» своей «голове».
Лучи колосятся косые, И поле, сверкая, поет, Железное поле России — Победы и славы ее. Небо нестерпимо голубое Там, где было танковое поле. Может быть, от васильков июльских? Может быть, от глаз солдатов русских? Посмотреть бы им на землю эту, На цветы, на мирные рассветы, На детей высоких и красивых, И на звезды на своих могилах. И шумит, шумит своей травою, Спелым хлебом танковое поле. Владимир Титов. Когда один на полустанке Сойду вечернею порой, Не тракторы, а будто танки Опять предстанут предо мной.
Тревожно вдаль нацеля фары, Уходят строем дизеля. В лучах закатного пожара Светла отцовская земля. Хлебов созревших терпкий запах Вновь не дает покоя мне. Стократным орудийным залпом Гром пророкочет в тишине. Невероятной ратной доли Твоя святая широта. Геройство нашего солдата, И подвиг, совершенный им, Все то, что дорого и свято, На чем стояли и стоим.
Михаил Саянин. Она от взрывов вся с землей сравнялась И вся казалось превратилась в тлен Но Прохоровка и такой сражалась — Листва с берез со звоном разлеталась, И гильзы пулеметных лент. И, точно вновь вставая из останков, Уже сама как огненный буран, Она всей мощью движущихся танков Как бы в пике воздушном при атаке Пошла на вражьи танки на - таран.
А танки те, что загорались, в воду А в воду и танкисты — кто кого… Все в ход пошло — кулак и финка с ходу: Как говорят преподнесли им в морду. Вот тут дошло до гадов — каково! И эта наша Прохоровка знаю — Войдет в века как фронтовой салют Мы веруем: когда Россия с нами Нас не возьмет ни смерть, ни вражье пламя, У нас и павшие из-под земли встают.
В сто тысяч стволов канонада Ударила — все разворот… Казалось, от этого ада И землю с оси сорвет. И в этом кромешном шквале Героем был каждый солдат, И мы, что ни день, отбивали Атак по тринадцать подряд. А там вдруг пошло, загремело, И враг покатился назад, И молчаливо эпоха На нас устремила взгляд.
Наталья Овчарова. Платформа «Танковое поле». Платформа «Танковое поле» Осенний лес. И вдруг пронзило сердце болью: Когда-то здесь … когда-то здесь! Вот тут над этими холмами Сраженья полыхало знамя. Шел бой бестрепетный и правый. И каждый год все вновь Багряный отсвет в блеклых травах Как будто кровь … как будто кровь. Гудит и стонет электричка под звон берез. И в куртке кожаной парнишка Совсем замерз … совсем замерз. Вернулся поздно он с гулянки и не доспал.
В горящем танке, в горящем танке умирал. Такой же худенький и русый, и бровь дугой, Влюбленный, ласковый, безусый То был другой … то был другой! Тому досталось в раскаленной глухой броне За всех сегодняшних влюбленных гореть в огне. Анатолий Наумов. Стоит как воин танк на пьедестале Во славу в битве павшим и живым На постаменте в броневом металле.
Сердцами чтим и памятью храним. На взгорье древнем, взгорье Средне-Русском, Там, где Донца синеющий исток, На километре, на пространстве узком, Фашизм давил Ордою на восток. На поле боя — рыцари и гранды, Себя поставившие выше всех держав. Враги давили танковой ордою, Они в моторах выжимали дрожь, Они вминали в землю кровь и рожь, Пред вставшей насмерть огненной дугою.
Ярились долы, дыбились пригорки, И плавилась, не выдержав броня. Их взяли в лоб тогда «тридцатьчетверки» В накале боя, лязга и огня. Над Прохоровкой тучей небо плыло, В дыму пожарищ солнца не щадя Земля! Ты так дождя просила. В июле грозном не было дождя. Оно победным стало поле боя: Тридцатьчетверки выдержать смогли, Они, напрягшись, замирали в поле, Прикрывши грудью пядь родной земли. Тогда я был совсем еще мальчонкой, Я босоногим, шестилетним был. Я с котелочком в тоненькой ручонке За кухней наступал и отходил.
Шли солдаты к дому по полям войны, Разводу огневому памятны те дни. Смертью даль обьята, в сполохах, дыму Тяжек путь солдата к дому своему. Дом мой, дом, дорога нелегка. Дом мой, дом, с тобой моя рука! И был взвод под Ржевом, пулеметный взвод. В поле кровь рыжела от фашистских рот. Путь домой неблизкий, зиму не одну Рядом обелиски шли через войну.
Шла в бессмертье доблесть, молк фашистский лай. Витебская область — партизанский край. Здесь шрапнели тесно, бор звенел струной. И умолкла песня, за рекой Двиной… Словно на привале, взвод стал под Звездой В бронзе и металле был в Мелешках бой. На Прохоровском поле тишина Лишь ветер по хлебам пустым гуляет, Да жаворонка трель веселая слышна, Звенит и поднебесье затихает. Окопы и траншеи травою поросли Залечены войны минувшей раны Но слезы матерей, и память ветеранов, Могилы братские, из бронзы обелиски О том тревожном, о былом и близком Напоминают людям всей земли.
И не забыть тот грозный сорок третий. Раскаты Курской битвы на рассвете, Сраженье танковое на степном раздолье И Прохоровки славный день, и огненное поле От Курских черноземных нив, войной сожженных хат Дорогой славы к победе шел солдат. Над полем русской славы даль светла, Хранит земля дыханье битвы грозной. Поднялись в тишине два пушечных ствола, На пьедестале танк взлетает к звездам.
О Танковое поле! Под мирным небом ты Раскинулось в просторах русских гордо. Бесславно полегли здесь вражеские орды, Ты — символ мужества советского солдата. И что здесь было выжжено и смято, Оделось снова в травы и цветы. С годами громче Курской битвы слава, И Прохоровки подвиг величавей.
Их приумножили мы славой трудовою. Победный первый наш салют над праздничной Москвою В честь Белгорода и Орла хранят сердца людей, Взывает к миру тот голос батарей. Волненья не сдержать, не от того ли, что вижу наяву А не в кино: Раскинулось под Прохоровкой поле, Которое под стать Бородино. Пропитанное кровью щедро также И зримо очертившее провал Отчаянной попытки своры вражьей Отсрочить неизбежный свой финал.
Пусть не Москва за ним в тот час стояла, Держались насмерть, как и под Москвой. Броня в броню — побоище металла Под скрежет металлический и вой. Как толщиной брони одной стращали… Не пропустили, в пух и прах громя. Исход сраженья этого решали В конечном счете люди — не броня. Бесстрашием своим, железной верой, Что час победы близок над зверьем, Любовью к жизни, преданность делу, Рожденному Великим Октябрем.
Той самой прочной и нетленной силой, Оставшейся загадкой для врага, Перед которой бронь была бессильна И разгибалась Курская дуга. Сияет солнце, тишина, раздолье… Волос коснулся ветер и затих… Враги пусть знают, что любое поле У нас таит Бородино для них. Секунды разве?
Годы в ней сошлись. Их горя на столетья не хватило. От слез горючих, что тогда лились, Огнем людскую память охватило. В ней до сих пор взрывается рассвет Негожего июня воскресенья. Кровав и черен неба синий цвет В расправленных зрачках от потрясенья. Среди разбитых в щебень городов, Сиротства труб печных на пепелищах, Горящих, потом вспоенных хлебов Расстрелянное детство кто-то ищет. Полынно горько в сердце от утрат Невосполнимых.
Двадцать миллионов! В ней вспоминаем павших поименно, Ведь в этом списке: дед, отец иль брат, Кровинка — спи он матери опорой в дни старости надежной мог бы стать. Всех тех, кто встал на битву с вражьей сворой.
Свободу нашу вздумавшей попрать. И благодарность вечная без слов Принесшим долгожданный час победы, За безмятежность сладких детских снов, За мирные закаты и рассветы. В ней прошлая и нынешняя жизнь Сливаются в единое звучанье. И будущее зримей. Преклонись Перед минутой Вечного молчанья. В багровом зареве косматый дым. Простор оглох от канонады. Горит земля и мы горим, и нет врагам пощады! Броня, броня… железный скрежет Полуглухое ухо режет.
Спустилась ночь средь бела дня. Стонал металл, броня дымилась, Хотелось пить, хотелось жить! Над силою вставала сила, Но нашу силу не сломить! Теперь в полях алеют маки, Сады раскинулись в тиши. Еще в земле ржавеют траки — трофеи танковой атаки, Где я оставил часть души. Оставил тех, что не вернулись. Кто пал в бою среди жнивья, И дышит памятью волнуясь, Вся белгородская земля. Восемьдесят третий.
Вот и Курская дуга! Фронтовых друзей здесь встретил, С кем когда-то бил врага… Сорок лет уже промчалось С легендарных жарких дней, А дуга так и осталась Той же в памяти моей… Вновь встают перед глазами Роща, клуня и овраг… Снова держим мы экзамен: Взять реванш задумал враг. В небе — тучи самолетов С той и нашей стороны. Оживились доты, дзоты, В бой вступает бог войны! Танки двинулись лавиной На стальной хребет врага «Тигры» корчились на минах — В наступленье шла Дуга! Поднялась с «Ура!
Возле Прохоровки Сашу Под ракитой схоронил… Земляка из роты нашей, - Храбрым воином он был: Против «Тигра» полз с гранатой, Подорвался вместе с ним… А в Москве — жена, ребята — Что напишешь, скажешь им? Сорок третий. Я на Огненной дуге День рожденья свой отметил С пулей вражеской в ноге. Рядовым простым солдатом С карабином, с котелком, С телефонным аппаратом, С серой скаткой — «хомутом», С рацией, с противогазом, С плащ-палаткой, вещмешком, - Не подвез никто ни разу — Всю дугу прошел пешком!
Сорок третий… Пятьдесят ночей и дней Был за Родину в ответе, Как и все, служил я ей! Край передний проводами Я опутал, как паук, И не чуя ног и рук, Засыпал между боями То в воронке, то в окопе, Просто в поле под кустом… И бывало — дождь затопит Наш окоп — солдатский дом… В схватках яростных, суровых Харьков был освобожден! Тридцать вражеских дивизий Потерпели полный крах!
Не вернулись псы, к Луизам — Под крестами вражий прах… Лето. Знаменитая Дуга! Фронтовых друзей здесь встретил, С кем когда-то бил врага! О героях павших, близких Вспоминаю каждый год У печальных обелисков Как советский весь народ… Над планетой снова тучи, Снова нам грозят войной… Если тронут — мы отучим — Постоим за край родной!
Он тоже наш современник Памяти брата Миши, погибшего в боях за освобождение Родины Посвящаю. Ворвавшись в июньское утро Бомб смертоносным воем, Шел сорок первый трудный Военным суровым строем. И чтоб отстоять ту правду, Что Лениным нам дана, Сынов на подвиги ратные Родина-мать звала. Как и по всей России, В нашем поселке родном Мать провожала сына За счастье драться с врагом. Ему в сорок первом было всего восемнадцать лет, Порукой о юности пылкой Был комсомольский билет.
Вот здесь за родною околицей Расстался с матерью сын. Ушел на войну комсомолец, Мой брат Михаил Чурсин. И вот наступило время, Фашистов погнали вспять, Прохоровка в сорок третьем Свободной стала опять.
